Мы – красные кавалеристы. Роман - Юрий Мартыненко

По свежему, еще не припорошенному снегом, льду озерка, которое обычно замерзало к Покрову, сорванцы лихо гоняли на рулевушках друг за другом. Слышался на всю деревню громкий ребячий визг, восторг и крики. Правда, в иных местах ледок оставался еще хрупким. Несется мальчишка, а под ним ледок-то и прогибается, покрываясь трещинками. Свои ли родители или чужие взрослые увидят – ругаются. Иной из отцов, будучи в сердцах, мог взять топор и запросто изрубить сыновнюю самоделку, отчего у парня вскипала жгучая обида в виде слез и громкого рева. Но, выждав время, парень, утирал сопли и начинал втихаря восстанавливать погубленные чудо-салазки.

Как раз, в ночь на Покров, выпал снег. Проснулись утром люди, а за окошком белым-бело. Непривычно и даже волнительно на душе. Ощущение чего-то нового, знакомого, но позабытого за весну и лето. Какое-то ожидание томит душу, когда выходишь поутру из дома и ступаешь на первый снег, еще не хрустящий, не подмороженный, а мягкий. Хрустеть он станет после того, как его прихватит в следующую ночь первым крепким морозцем. А пока крупные снежинки умиротворенно оседали на изгороди, крышах домов, поленницах дров. При полном безветрии они медленно падали с неба, постепенно покрывая землю и постройки. Мужики, входя в избу, снимали шапки и папахи, выбивая снег из меха и овчин, обметали вениками обувь. Бабы отряхивали платки и подолы.

С наступлением первых серьезных холодов Степан расхворался не на шутку. Донимала ломота по всему телу. Кашель перестал мучить, но температура не спадала: то жар, то озноб. Фельдшер имелся в железнодорожном лазарете на станции. Через Прохора Ивановича Елизавета договорилась, чтобы врач оказал милость, приехал посмотреть больного. Но тот не мог отлучаться из лазарета. Такой порядок. Пусть, мол, больной сам приедет на прием, врач его и осмотрит. Делать нечего. Запрягли коня. На санях и поехали. Сопровождали Елизавета с Ефимом. Осмотрев больного, доктор сказал, что температура вызвана простудой. Это пройдет. Надо только попить порошков и поберечься. Но настораживало общее состояние Степана. Ефим без утайки поведал доктору о том, что брату довелось и на лесосеке покорячиться с бревнами, и затем мельницу рубить. Доктор, человек уже в годах, маленького роста, с седой бородкой, покачал головой, отвечая Ефиму:

– Боюсь, голубчик, что больной малость надорвался. Смею вас заверить, поскольку симптомы определенные есть. Так что пока никакой физической работы, какие-либо нагрузки должны быть исключены…

– Как же? Как же без работы? – удивленно смотрел чуть позже на врача Степан. Кустистые седые брови доктора приподнялись над стеклышками очков в жестяной оправе.

– Ну, любезный, я, кажется, ясно выразился, – Никаких физических нагрузок. Абсолютно никаких! – доктор повысил голос на последних словах.

– Господи, – перекрестилась Елизавета, – как же в деревне без нагрузок?..

Ефим молчал, прижимая левой рукой невестку к своему плечу. Успокаивающе произнес:

– Доктору виднее. Он пустое говорить не станет. Раз надо, значит надо. Сейчас поберечься, глядишь, и все выправится. Вон, как раз, и зима на носу. Мельница отдыхает, и Степан тоже. Ничего, Лиза, выкрутимся. По хозяйству сами с Ефремом справитесь. А докторским наставлениям следует подчиняться…

– Ну, что, мам? – встретил у заплота по сумеркам родителей и дядю Ефима встревоженный Ефремка.

– Ничего, племяш, – ответил как можно спокойнее за всех Ефим. – Приболел немного папка. Пройдет.

Степан, встретившись глазами с сыном, улыбнулся. Мать тронула за раскрытый воротник:

– Закутывайся, сынок, ладом. Не лето же…

– Я распрягу, – запахивая потуже ворот, ответил Ефремка. – Идите за стол. Я картошки наварил. Приготовил груздей и капусты. Полил маслом.

– А ты? – спросила мать.

– Я уж поел.

Ефим, проводив брата и невестку до избы, остаться на ужин отказался.

– Завтра раненько с ребятами по дрова ехать. Домой поспешать надо. Зинуха завтра вас проведает. Она сегодня по утру и квашню поставила, так что угостит пирожками с требушинкой. Степан любит их. Верно, Степан? Помнишь, как маманя наша стряпала? Ну, ладно, бывайте. Завтра после леса вечерком загляну…

…Ужинал Степан кое-как. Подцепив на вилку картофелину, долго смотрел на нее, потом вдруг произнес:

– Без нагрузок, без работы. Как можно так? А, Лиза?

Та поставила кружку с молоком. Пересела к мужу на противоположный край стола. Обняла за плечи, нежно потерлась подбородком о мускулистое твердое мужское плечо.

– Ничего, Степушка, все пройдет. И правду Ефим толкует, и доктор тоже, что поберечься надо. Зимой не шибко ведь много работы. Мельница до ледохода, до воды простоит. Ефрем совсем большой стал. Чем не помощник? А? – Елизавета отпрянула от мужа, заглядывая ему в глаза: – Старики судачат, что следующий год опять выдастся урожайным, значит, благостным во всем для людей. Мол, на то все приметы указывают…

* * *

Несмотря на разные народные снадобья, Степан медленно угасал. С постели почти не подымался. Разве что по нужде. Решительно отказавшись от жестяного ведерка, самостоятельно выходил на крылечко. Спустившись по ступенькам, медленно ступал, перебирая руками по изгороди, до нужника.

Станционного фельдшера, которого еще раз приглашали осмотреть больного, особенно настораживали тупые боли в тазобедренной области тела больного.

– Слышь, отец? – позвала мужа Елизавета, склоняясь над ним с кружкой в руке. – На-ко. Хоть глоточков несколько. Пользительно пить молочко кипяченое.

Степан повернул голову. Глаза запавшие, слегка мутноватые, потерпи-ка боль день и ночь…

– Что, мать, серьезные дела в мире делаются?

– Что может быть серьезнее наших дел, Степушка?

– Ты с Прохором Ивановичем давно виделась?

– Намедни, а что? – удивилась Елизавета.

– Ты у него так и спроси. Мол, Степан просил.

– А что спросить-то?

– То же самое, что я только что у тебя спрашивал. Серьезные, мол, дела или так, временно?..

Вечером Степан вновь обратился к жене с тем же вопросом.

– Ну, что?

– Говорила я, Степушка, с Прохором Иванычем-то.

– И что?

– Серьезнее, говорит, не бывает. Серьезнее, чем даже в пятом или четырнадцатом году.

– Понятно, – прошептал Степан. Меняясь в лице, он посмотрел на жену: – Чую, тяжко вам, Лиза, придется без меня. Ну, ничего. Ефим вас не бросит.

– Что ты, что ты, родной?! Такие страхи говоришь! – Елизавета кинулась лицом к лицу мужа. На подушку закапали слезы. – Такое напридумывал? Вот увидишь! Поправишься! А то, что равенство и братство наступает, так это очень хорошо. Люди наконец-то свободно вздохнут. Прохор Иванович так говорит.

– Лиза, Лиза, да кто же мирно-то старую власть отдаст? Кровь прольется. Много крови… Берегите себя. Как можете… Жизнь – самое главное. Все остальное – наживное… Надо жить. Остальное приложится…

VI

…Степан не дожил нескольких дней до самых сокрушительных событий двадцатого века, круто изменивших этот век, поставив его с ног на голову.

Он умер тихо. Вероятно, ранним утром. Замечено, что люди чаще рождаются на белый свет утром и утром же чаще покидают его, уходя на вечный покой в иной мир.

Елизавета убивалась, причитая, что не углядела последний смертный час мужа. Упрекала себя, что не досидела у кровати больного до злополучного рассвета. Сон сморил ее. Она тихонько прилегла в кухоньке на лавку, завернувшись в рогожку у теплой, протопленной с вечера, печи. Она, конечно, не ожидала, что Степан уйдет из жизни так скоро. Была надежда, что выздоровеет. Никто из родни не мог поверить, что физически здоровый и крепкий Степан так быстро сдаст. По разумению селян, люди покидали этот свет, погибая в военных кампаниях или от неминуемо жутких и страшных болезней типа холеры или тифа. Бывали несчастные случаи, но они крайне редки в деревне. Разве что под взбесившуюся кобылу попасть или утонуть по трагической случайности, под лед провалиться, но, чтобы вот так?.. Это, наверное, какое-то свыше произошедшее недоразумение, что, конечно, несправедливо со стороны высших сил по отношению-то к Степану Ворошилову, доброму и справедливому трудяге-мужику, кормильцу и надежной опоре семейства, нежному и заботливому мужу, отцу, с которого окружающим только пример брать. Так думали односельчане, когда Ворошиловых постигло горе.

– Не казни себя, Лиза, – успокаивал невестку Ефим. – Ничем бы не смогла помочь Степану, коли час его настал. Может, оно и к лучшему. Не видел он в последний миг твоих горьких слез. Отошел спокойно…

Схоронили Степана двадцать четвертого числа, а на следующий день в далеком Петрограде холостой пушечный выстрел крейсера «Авроры» известил о начале новой эры. Россию потрясла октябрьская революция. И на просторах забурлившей страны завихрились великие события, волнами расходясь от революционного Петрограда до самых до окраин бывшей империи. И прежние раздумья и мысли людей, утратив в одночасье свою важность и значение, сразу остались во вчерашнем дне. Подступала такая жизнь, что становилось не до воспоминаний. Для большинства населения те перемены, что были вызваны или, может быть, навязаны октябрьским переворотом, стали вопросом жизни и смерти в самом прямом смысле этих слов.